![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
starswordЭто была экранка. Пристойного качества.
И я не понимаю, откуда, откуда берут господа критики обвинения в смаковании истязаний, антисемитизме, попсовости и прочем.
Это фильм-икона. Фильм-мистерия. Выстроенные кадры, крупные планы лиц. Игра света. Ничего нового в смысле кинематографии. Никакого "психологизма" в духе "Последнего искушения". Ничего лубочного, умилительного, ласкового. Никакой философии. Ожившая иллюстрация к Евангелию.
Начинается с полного призрачного голубого света сада и человека, охваченного смертельным ужасом. И из тени выплывает жуткое создание, совершенно по Льюису - лицо, в которое нельзя смотреть. Почти невинное в своем любопытстве - "Кто ты?" из его руки к человеку ползет змея. Это та самая змея, которая будет жалить адамовых детей в пяту. А человек встает и нога в поношеном сандалии разбивает голову древнему змею. "...а он будет разить тебя в голову".
Обрывочно знакомые языки заставляют напраженно вслушиваться. Одно-два знакомых слова на фразу, слух привычно выделяет грамматические окончания, числа, согласования. Не иврит, нет. Насколько правилен этот "арамейский"? Неважно. Латынь тоже не университетская. Плавный переход с языка на язык, и вот уже более понятно - все-таки я неплохо знаю латынь, оказывается, могу кое-что ловить и на слух.
Синий призрачный свет Гефсиманского сада противоположен оранжево-золотистому свету факелов и светильников наспех собранного Синедриона. Фразы "Ныне ваше время и власть тьмы" нет. В синем гефсиманском сиянии факела стражи неуместны, он не дают света.
Малх успевает за несколько минут пережить увечье, боль и исцеление, и остается стоять с раскрытым ртом и круглыми невидящими глазами, пока остальные бьют и вяжут Иисуса. Спокойствие жертвы провоцирует. Хочется ощущения своей правоты - а оно возможно, только если жертва униженно рыдает и просит. Молчание невыносимо.
"Кто без греха - тот первым путсь бросит камень..." Этих слов нет в фильме. Есть только расходящаяся толпа и побитая, растрепанная женщина, которой он протягивает руку, помогая подняться.
Достоинство пленника, жертвы - в молчании. Не в гордой позе и каменной роже.
А дальше - бюрократический футбол. Кайафа хочет покарать, Ирод хочет развлечений, Пилат хочет и рыбку съесть, и на елку влезть. Пилата тоже мучает экзистенция, он хочет найти во всем смысл - и не находит, неразумие людей повергает его в искреннюю печаль. Он считает себя человеком действия, и вот, Иисус дает ему действовать - а Пилат боится. И видно, что он на самом деле принимает только половинчатые решения. Он смотрит глазами политика, а не человека. Он оглядывается на застывшую белым в сером оконном проеме Клавдию, на варварски пышно разряженных первосвященников, на побитого и связанного узника - и не может найти решения, которое удовлетворило бы всех. Без жестокости, излишнего мучительства и возможных жертв возможного мятежа. Облаченный в броню Пилат - на самом деле не воин. Он уклоняется от единственного боя, в котором стоит поставить на кон жизнь. И проигрывает Кайафе. Он проигрывает себя, любовь жены, гордость римлянина - не он, нет, не он тут решил, кому жить, а кому умереть. Не он властен городом и жизнью людей, а... Тот, кто проходит в толпе, с бледным, голубоватым лицом - правильные черты, напряженное любопытство и простодушный исследовательский интерес во взгляде.
Пилат хотел философии, а получил реальность. Вся философия и мораль имеют смысл только будучи применены к реальности. Без движения воли они мертвый груз словес.
А Иуда пошел и удавился. Детишки клубятся вокруг него мелкими бесами, одержимцами. Глазенки поблескивают синим ледяным светом, а тот, из сада, со змеей, проходит, держа на руках чудовищного младенца. В кадре нет мадонны с младенцем, этой умилительной рождественской картины, опошленной толстенькими херувимами по краям рамочки с виньеткой. Зато есть Люцифер с антихристом на руках - бесполое создание, сама красота черт которого ужасна, и принявший вид младенца демон. Пародия на Рождество и пророество о конце света.
Дохлая верблюдица - вероятно, та самая, что не пролезла в игольное ушко, сонмы мух. От детей Иуда прибежал к черному скрюченному дереву, дохлой верблюдице и мухам. "Повелитель мух" Голдинга пришел мне на ум. Иуда не смеет поднять голову к небу, он сам себе омерзителен, он выбрал погибель.
Я не понимаю, почему критики, которым были пофигу кровища и вспоротые животы в "Гладиаторе", разные мозги по стенкам и репортажи из прозекторской типа "Молчания ягнят" и "Ганнибала", резко всполошились и заорали о ненужном натурализме и смаковании пыток. Хотя нет, понимаю. Страдание принято эстетезировать, насилие принято украшать саспенсом и разряжать кульминацией. Здесь - голый документализм. Трость-розга, оставляющая на коже багровые полосы. Кровь из рассеченной еще раньше брови заливает лицо. Флагрум полосует кожу - да, это выглядит вот так. Теперь поди и скажи, что Христос не познал настоящей глубины страдания, как ляпнул тот пастор. Молчание ягнят поднимает со дна всю мерзость. Кричи, ползай, умоляй. ТОгда я смогу с удовлетворением тебя пожалеть.
Ветхозаветное, вавилонское "око за око" умерло там и тогда. Оно больше не котируется.
Они издеваются, веселятся, рожи вокруг, хари, а не лица. Ты за них умираешь, за эту мразь?
...теплый неяркий свет, отблесками по смуглым лицам, бородам, прикрытым кипами волосам. Последний ужин. "Заповедь новую даю вам, да любиет друг дурга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга..."
Вспоминания об этом вечере вспыхивают внезапно и внезапно же сменяются днем сегодняшним.
В толпе - четыре человеческих лица. Сухо рыдающая Магдалина, безмолвная Мария и Иоанн, поддерживающий ее за плечи. И Клавдия, единственная женщина в белом, которая рыдает, не скрываясь. Которая несет Марии белое полотно.
Там, в прошлом, Мария бежит поднять упавшего сына - "Вот я!", там она смеется с сыном и зовет его поесть. Здесь - она идет рядом, в толпе, и бросется к упавшему - "Вот я!".
Неисторичное несение креста. Оно не историчное. Картины старых мастеров, книжные миниатюры, фрески - они могли бы быть раскадровкой этой части фильма. Пепельный, тусклый город, выжженные рыжие холмы, серые улицы. Иерусалим, пророков побивающий камнями.
Он бредет через толпу, которая орет оскорбления и кидает всякую дрянь, а видит - в чуть размытой сепии те же лица в праздничных нарядах, с пальмовыми ветвями, "Осанна сыну Давидову!"
Каждый, кто приезжает в Иерусалим, моежт пройти этот путь, Via Dolorosa, с его табличками - здесь упал, здесь его ударил солдат, здесь Вероника обтерла ему лицо... А чашку с водой солдат выбил у нее из рук. А вот здесь шел по своим делам Симон Киринеянин, и его заловили римляне и припрягли поднести крест. К концу пути он уже в вечности - в вечности помощника Господня, забывший о позоре несения креста.
Неисторично и распятие. Разве что вот гвозди...
Голубое небо и яркое солнце присыпаны пеплом, а потом прходит туча, несущая грозу.
"Я жажду..."
Перспектива меняется - словно в линзе, весь мир свернулся шариком вокруг Голгофы, и слеза падает на раскаленную землю. "Ибо скорбит Царь о Сыне Своем". Завеса разорвана, и посреди Храма трещина.
С нечеловечески прекрасного жуткого лица исчезает полуусмешка, и раздается дикий, неслыханный вопль. "Кто ты?" - "АЗ ЕСМЬ", безмолвный ответ. "Что есть истина?" - ответ тот же.
Пьета. Цвет и композиция Stabat mater. В молчании.
Саундтрека не будет - хотя музыка постоянно слышна. Ни гимна, ни хорала, ни органных раскатов. Ничего, что можно было бы слушать в концертном зале. Обрывки песенок, колыбельных, сумрачного ожидания, дрожащих струн.
Там тьма и тишина.
Камень гроба со скрежетом и услием отваливают незримые руки. Или он откатывается сам. Плавно оседают на каменное ложе пелены. В профиль - золотой лик, спокойный и сосредоточенный. А потом Он плавно встает, и делает шаг к выходу. Рука пробита, и рана кровоточит...
Постскриптум.
Претензии к актерской игре критики придумали. "Кавизел - плохой актер, секс-бомба Моника Белуччи неубедительна..." В фильме Гибсона нет психологизма вроде того, что мы имели удовольствие зреть в "Последнем искушении Христа". Нет неоднозначности, метаний героя туда-сюда, смятений, мучительно наморщенного лба и прочих атрибутов интеллектуальности и психологичности.
Вообще я могу вспомнить ровно один фильм, в котором бережно отражено Евангелие - это "Бен-Гур". Костюмный приключенческий фильм по средненькой книжице. Фильм начинается с путешествия волхвов и переписи. Кончается - рапсятием. Главный герой - Иуда Бен-Гур, эллинизированный знатный и богатый иудей, кторого вместе с семьей затягивает в шестеренки римской государственной машины. Пройдя галеры, став вольноотпущенником и приемным сыном римского сенатора, он возвращается, чтобы отомстить. Судьба не раз столкнет Бен-Гура с человеком, которого никогда не покажут в лицо. Он увидит руки, подносящие избитому и умирающему от жажды каторжнику чашу с водой. он встретит одного из волхвов. Камера проводит уходящего прочь Бен-Гура взглядом человека в белых одеждах, стоящего на холме перед народом. А дальше смотрите сами.
А все остальные фильмы на эту тему я считаю борьбой режиссеров с Евангелием. И ну их нафиг.
Long ago, it swooped down from the sky
the Sword of David slashes the world.
Even the place where the angel smiles
is shattered to pieces and I cannot see it from here.
People will sleep in the eternal darkness.
If all we can do is to grasp the dream,
at least I keep that handful of love
in my heart and I will take off with you.
Far, far away heavens becons
I don't care if it is only an illusion.
No, no, no, don't cry!
И я не понимаю, откуда, откуда берут господа критики обвинения в смаковании истязаний, антисемитизме, попсовости и прочем.
Это фильм-икона. Фильм-мистерия. Выстроенные кадры, крупные планы лиц. Игра света. Ничего нового в смысле кинематографии. Никакого "психологизма" в духе "Последнего искушения". Ничего лубочного, умилительного, ласкового. Никакой философии. Ожившая иллюстрация к Евангелию.
Начинается с полного призрачного голубого света сада и человека, охваченного смертельным ужасом. И из тени выплывает жуткое создание, совершенно по Льюису - лицо, в которое нельзя смотреть. Почти невинное в своем любопытстве - "Кто ты?" из его руки к человеку ползет змея. Это та самая змея, которая будет жалить адамовых детей в пяту. А человек встает и нога в поношеном сандалии разбивает голову древнему змею. "...а он будет разить тебя в голову".
Обрывочно знакомые языки заставляют напраженно вслушиваться. Одно-два знакомых слова на фразу, слух привычно выделяет грамматические окончания, числа, согласования. Не иврит, нет. Насколько правилен этот "арамейский"? Неважно. Латынь тоже не университетская. Плавный переход с языка на язык, и вот уже более понятно - все-таки я неплохо знаю латынь, оказывается, могу кое-что ловить и на слух.
Синий призрачный свет Гефсиманского сада противоположен оранжево-золотистому свету факелов и светильников наспех собранного Синедриона. Фразы "Ныне ваше время и власть тьмы" нет. В синем гефсиманском сиянии факела стражи неуместны, он не дают света.
Малх успевает за несколько минут пережить увечье, боль и исцеление, и остается стоять с раскрытым ртом и круглыми невидящими глазами, пока остальные бьют и вяжут Иисуса. Спокойствие жертвы провоцирует. Хочется ощущения своей правоты - а оно возможно, только если жертва униженно рыдает и просит. Молчание невыносимо.
"Кто без греха - тот первым путсь бросит камень..." Этих слов нет в фильме. Есть только расходящаяся толпа и побитая, растрепанная женщина, которой он протягивает руку, помогая подняться.
Достоинство пленника, жертвы - в молчании. Не в гордой позе и каменной роже.
А дальше - бюрократический футбол. Кайафа хочет покарать, Ирод хочет развлечений, Пилат хочет и рыбку съесть, и на елку влезть. Пилата тоже мучает экзистенция, он хочет найти во всем смысл - и не находит, неразумие людей повергает его в искреннюю печаль. Он считает себя человеком действия, и вот, Иисус дает ему действовать - а Пилат боится. И видно, что он на самом деле принимает только половинчатые решения. Он смотрит глазами политика, а не человека. Он оглядывается на застывшую белым в сером оконном проеме Клавдию, на варварски пышно разряженных первосвященников, на побитого и связанного узника - и не может найти решения, которое удовлетворило бы всех. Без жестокости, излишнего мучительства и возможных жертв возможного мятежа. Облаченный в броню Пилат - на самом деле не воин. Он уклоняется от единственного боя, в котором стоит поставить на кон жизнь. И проигрывает Кайафе. Он проигрывает себя, любовь жены, гордость римлянина - не он, нет, не он тут решил, кому жить, а кому умереть. Не он властен городом и жизнью людей, а... Тот, кто проходит в толпе, с бледным, голубоватым лицом - правильные черты, напряженное любопытство и простодушный исследовательский интерес во взгляде.
Пилат хотел философии, а получил реальность. Вся философия и мораль имеют смысл только будучи применены к реальности. Без движения воли они мертвый груз словес.
А Иуда пошел и удавился. Детишки клубятся вокруг него мелкими бесами, одержимцами. Глазенки поблескивают синим ледяным светом, а тот, из сада, со змеей, проходит, держа на руках чудовищного младенца. В кадре нет мадонны с младенцем, этой умилительной рождественской картины, опошленной толстенькими херувимами по краям рамочки с виньеткой. Зато есть Люцифер с антихристом на руках - бесполое создание, сама красота черт которого ужасна, и принявший вид младенца демон. Пародия на Рождество и пророество о конце света.
Дохлая верблюдица - вероятно, та самая, что не пролезла в игольное ушко, сонмы мух. От детей Иуда прибежал к черному скрюченному дереву, дохлой верблюдице и мухам. "Повелитель мух" Голдинга пришел мне на ум. Иуда не смеет поднять голову к небу, он сам себе омерзителен, он выбрал погибель.
Я не понимаю, почему критики, которым были пофигу кровища и вспоротые животы в "Гладиаторе", разные мозги по стенкам и репортажи из прозекторской типа "Молчания ягнят" и "Ганнибала", резко всполошились и заорали о ненужном натурализме и смаковании пыток. Хотя нет, понимаю. Страдание принято эстетезировать, насилие принято украшать саспенсом и разряжать кульминацией. Здесь - голый документализм. Трость-розга, оставляющая на коже багровые полосы. Кровь из рассеченной еще раньше брови заливает лицо. Флагрум полосует кожу - да, это выглядит вот так. Теперь поди и скажи, что Христос не познал настоящей глубины страдания, как ляпнул тот пастор. Молчание ягнят поднимает со дна всю мерзость. Кричи, ползай, умоляй. ТОгда я смогу с удовлетворением тебя пожалеть.
Ветхозаветное, вавилонское "око за око" умерло там и тогда. Оно больше не котируется.
Они издеваются, веселятся, рожи вокруг, хари, а не лица. Ты за них умираешь, за эту мразь?
...теплый неяркий свет, отблесками по смуглым лицам, бородам, прикрытым кипами волосам. Последний ужин. "Заповедь новую даю вам, да любиет друг дурга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга..."
Вспоминания об этом вечере вспыхивают внезапно и внезапно же сменяются днем сегодняшним.
В толпе - четыре человеческих лица. Сухо рыдающая Магдалина, безмолвная Мария и Иоанн, поддерживающий ее за плечи. И Клавдия, единственная женщина в белом, которая рыдает, не скрываясь. Которая несет Марии белое полотно.
Там, в прошлом, Мария бежит поднять упавшего сына - "Вот я!", там она смеется с сыном и зовет его поесть. Здесь - она идет рядом, в толпе, и бросется к упавшему - "Вот я!".
Неисторичное несение креста. Оно не историчное. Картины старых мастеров, книжные миниатюры, фрески - они могли бы быть раскадровкой этой части фильма. Пепельный, тусклый город, выжженные рыжие холмы, серые улицы. Иерусалим, пророков побивающий камнями.
Он бредет через толпу, которая орет оскорбления и кидает всякую дрянь, а видит - в чуть размытой сепии те же лица в праздничных нарядах, с пальмовыми ветвями, "Осанна сыну Давидову!"
Каждый, кто приезжает в Иерусалим, моежт пройти этот путь, Via Dolorosa, с его табличками - здесь упал, здесь его ударил солдат, здесь Вероника обтерла ему лицо... А чашку с водой солдат выбил у нее из рук. А вот здесь шел по своим делам Симон Киринеянин, и его заловили римляне и припрягли поднести крест. К концу пути он уже в вечности - в вечности помощника Господня, забывший о позоре несения креста.
Неисторично и распятие. Разве что вот гвозди...
Голубое небо и яркое солнце присыпаны пеплом, а потом прходит туча, несущая грозу.
"Я жажду..."
Перспектива меняется - словно в линзе, весь мир свернулся шариком вокруг Голгофы, и слеза падает на раскаленную землю. "Ибо скорбит Царь о Сыне Своем". Завеса разорвана, и посреди Храма трещина.
С нечеловечески прекрасного жуткого лица исчезает полуусмешка, и раздается дикий, неслыханный вопль. "Кто ты?" - "АЗ ЕСМЬ", безмолвный ответ. "Что есть истина?" - ответ тот же.
Пьета. Цвет и композиция Stabat mater. В молчании.
Саундтрека не будет - хотя музыка постоянно слышна. Ни гимна, ни хорала, ни органных раскатов. Ничего, что можно было бы слушать в концертном зале. Обрывки песенок, колыбельных, сумрачного ожидания, дрожащих струн.
Там тьма и тишина.
Камень гроба со скрежетом и услием отваливают незримые руки. Или он откатывается сам. Плавно оседают на каменное ложе пелены. В профиль - золотой лик, спокойный и сосредоточенный. А потом Он плавно встает, и делает шаг к выходу. Рука пробита, и рана кровоточит...
Постскриптум.
Претензии к актерской игре критики придумали. "Кавизел - плохой актер, секс-бомба Моника Белуччи неубедительна..." В фильме Гибсона нет психологизма вроде того, что мы имели удовольствие зреть в "Последнем искушении Христа". Нет неоднозначности, метаний героя туда-сюда, смятений, мучительно наморщенного лба и прочих атрибутов интеллектуальности и психологичности.
Вообще я могу вспомнить ровно один фильм, в котором бережно отражено Евангелие - это "Бен-Гур". Костюмный приключенческий фильм по средненькой книжице. Фильм начинается с путешествия волхвов и переписи. Кончается - рапсятием. Главный герой - Иуда Бен-Гур, эллинизированный знатный и богатый иудей, кторого вместе с семьей затягивает в шестеренки римской государственной машины. Пройдя галеры, став вольноотпущенником и приемным сыном римского сенатора, он возвращается, чтобы отомстить. Судьба не раз столкнет Бен-Гура с человеком, которого никогда не покажут в лицо. Он увидит руки, подносящие избитому и умирающему от жажды каторжнику чашу с водой. он встретит одного из волхвов. Камера проводит уходящего прочь Бен-Гура взглядом человека в белых одеждах, стоящего на холме перед народом. А дальше смотрите сами.
А все остальные фильмы на эту тему я считаю борьбой режиссеров с Евангелием. И ну их нафиг.
Long ago, it swooped down from the sky
the Sword of David slashes the world.
Even the place where the angel smiles
is shattered to pieces and I cannot see it from here.
People will sleep in the eternal darkness.
If all we can do is to grasp the dream,
at least I keep that handful of love
in my heart and I will take off with you.
Far, far away heavens becons
I don't care if it is only an illusion.
No, no, no, don't cry!